Я мирно брел за девушкой сначала по проходу, а затем на улицу, направляясь к прогулочным дорожкам. Мне было без разницы куда она ведет меня и зачем, я просто опустил голову, встречаясь взглядом с землей. Я достиг того возраста, когда было уже не важно лежишь ли ты в деннике или в леваде, ведь это было в принципе равнозначно. Мне нравилась моя тихая и спокойная жизнь, которую я вел здесь, но душой мне хотелось чего-то иного. Некоторый период времени, где-то между цирком и прокатной конюшней, я жил у одного пожилого человека, который имел маленькой хозяйство и лошадь нужна была для его детишек- спокойная и смирная лошадь, коей я и являлся. У него была небольшая территория, крепкий и добротный дом, а также конюшня всего на четыре головы, а нас и было там четверо. Старенький пони, доживающий свои последние года, совсем молодая кобыла, рыжая, точно языки пламени, ее вороной жеребенок и я. Мы все довольно дружно ладили, хозяин, его жена и дети нас любили и всячески баловали. Тогда мне казалось, что я непременно останусь в этом прекрасном месте навсегда. Долгие и теплые летние ночи мы коротали в леваде, куда нам был свободный доступ из конюшни. Она была не такая огромная, как здешние, но столь уютная, что при воспоминании о былых временах тоскливо сжималось сердце. Покосившийся заборчик, заботливо выкрашенный белой краской, высокая трава, которая щекотала живот и сень от кривых, но крепких яблонь, что укрывали нас в летний зной. Когда яблок становилось слишком много, они опадали на землю и мы лакомились ими каждый день. Неподалеку от левад был спуск к реке и иногда нас выпускали, чтобы мы могли вдоволь насладиться свежей водой. Мы слушали истории старенького пони, наблюдали за тем, как растет и играет жеребенок и было в том месте столько любви, сколько я не видел никогда в жизни. Я не знаю, живы ли еще те люди или лошади, растут ли еще яблони и дарят ли нашим сменщикам свои плоды. Меня увезли после того, как хозяин тяжело заболел, а его дети и жена просто не могли позволить себе такое количество лошадей, а также остро нуждались в деньгах. Так странно, я не помню уже имен тех, кто окружал меня, но они навечно остались жить у меня в памяти, где-то в области сердца. Весь этот мир пропитан нашей памятью. Эта девушка, которая до побелевших пальцев сжимала чомбур, и каждый раз оглядывалась на меня, будто боялась потерять - она тоже помнила меня. А я, может и рад бы вспомнить, да слишком много в жизни моей было людей, калейдоскоп сменяющихся лиц, голосов и рук. Где-то жестоких, где-то нежных, где-то заботливых. Возможно, она была лишь одной из многих, но моя память отказывалась услужить мне.
Наверное, она была добра. Ведь вывела старика отогреться на солнышке, которое скоро и вовсе покинет эти земли. Я многое бы отдал за то, чтобы вместо этого роскошного места оказаться в тени яблок и вблизи ручья, слышать детский смех, когда крошечные пальчики заплетают пряди гривы. Я стал стар и сентиментален. Здесь все было величественно и помпезно, но во всей этой роскоши, во всем этом великолепии не было души. Единая система, прекрасная система, но созданная для всех и каждого, а не для одного тебя. Ни в леваде, ни в деннике - нигде ты не остаешься в одиночестве, которого порой так жаждешь. Мы уходим и приходим, а гул сотен голосов никогда не стихает. Я многих знал на этой конюшне, многих провожал или встречал, но все они были для меня созданиями безликими и пустыми.
Неторопливым шагом мы с девушкой добрели до небольшой поляны, на границе леса и она распустила корду, усаживаясь прямо на землю. Несколько мгновений я смотрел на нее, не опуская ресниц, а затем склонил морду к земле, прихватывая губами тугие стебли увядающей травы. Мне нравился тихий и спокойный голос девушки, хоть я и не знал ее имени. Повернув одно ухо в ее сторону я слушал, внимательно слушал что она говорила, но не мог вспомнить ничего из перечисленного. Я многим был учителем, многим был первой лошадью, с которой они начинали свой путь. Я был на пьедестале почета с великими спортсменами, блистал на арене цирка, купался в лучах славы в Вене, где и родился. И всю свою жизнь, с тех пор, как кто-то учил меня, я учил других. Прощал все промахи, прощал перетянутые подпруги, затянутый до "улыбки" повод, неловкие одергивания и даже удары. Каждый шрам, оставленный на моей шкуре я тоже прощал, понимая и принимая людскую природу. Люди не были созданы для того, чтобы созидать. Они разрушали гораздо больше, чем строили. Они порабощали животных, а когда не осталось того, кто окажет сопротивление, начали уничтожать друг-друга. Они убивали природу, убивали нас, с легкой руки решая пища мы или шуба. Но у меня не было к ним ненависти, не было и жалости, лишь безразличие. Человек - венец природы и с этим можно было лишь смириться, ведь сопротивление все равно ничего бы не решило. Разве что, обрекло бы на быструю смерть, хотя и это больше меня не волновало. Я не боялся смерти, я встречу ее, как старого и доброго товарища, с который мы бок о бок пойдем туда, где тепло и где шумит речка, с ее прохладными водами. Но сейчас я слушал девушку, чей голос меня успокаивал и прикрыв глаза рвал безжизненную почти траву. Она говорила мне о выступлениях, а ведь я уже почти забыл, что это такое. Я любил танец, любил широту и размах манежа, любил взгляды зрителей, наблюдающих за каждым моим движением. Но это было так давно, будто бы в другой жизни. Люди давно забыли, что я способен на большее, люди давно списали меня со счетов. А ведь когда-то я был любимцем публики, когда-то я нес на своей спине к победе ни одного спортсмена или тренера. И никто, милая девочка, никогда не был в моих глазах глупцом. Потому что ошибки помогают нам стать лучше, они помогают нам развиваться и расти. Когда у тебя все получается, ты быстро забываешь о том, что нужно стремиться к большему. Ошибки делают нас лучше и мы становимся сильнее в тех местах, где ломаемся. В ответ на прикосновение девушки я распахнул глаза, тихо выдохнув горячий воздух ей в ладони. Я не думал, что смогу когда-нибудь ее вспомнить, но если такова будет ее воля, то как и для любого другого человека, я сделаю для нее все, что в моих силах.